Неточные совпадения
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию
отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни
к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы
поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Поднялся и
отец Ферапонт и, ограждая себя крестным знамением, пошел
к своей келье, не оглядываясь, все еще продолжая восклицать, но уже нечто совсем несвязное.
Подъехав
к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав из деревни,
поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный дом своего
отца.
Он остановился, как будто злоба мешала ему говорить. В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся
к дверям, но в это время от кресла
отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на
отца. Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы
подняться, потом опустился в кресло и, глядя прямо в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
С ночевки
поднялись так рано, что еще не совсем было светло, когда
отец сел
к нам в карету.
У нас
поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому
отец, сказав: «Нет, здесь с вами ничего не выудишь хорошего», — сел в лодку, взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем, привязанную
к лодке, и стал удить.
Отодрали меня ужасно жестоко, даже
подняться я не мог, и
к отцу на рогоже снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить… это уже домучило меня до того, что я думал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью покончить.
— Да, я Алеша… — И тут Александров вдруг умолк. Третья тень
поднялась со скамейки и приблизилась
к нему. Это был
отец Михаил, учитель закона божьего и священник корпусной церкви, маленький, седенький, трогательно похожий на святого Николая-угодника.
Читатель, конечно, сам догадывается, что старики Углаковы до безумия любили свое единственное детище и почти каждодневно ставились в тупик от тех нечаянностей, которые Пьер им устраивал, причем иногда мать лучше понимала,
к чему стремился и что затевал сын, а иногда
отец. Вошедший невдолге камердинер Пьера просил всех пожаловать
к больному. Муза Николаевна сейчас же
поднялась; но Сусанна Николаевна несколько медлила, так что старуха Углакова проговорила...
«Вот бы только Нюшу пристроить, — думала Татьяна Власьевна,
поднимаясь в десятый раз
к кирпичам. — Алексей у Пазухиных парень хороший, смиренный, да и природа пазухинская по здешним местам не последняя. Отец-то, Сила Андроныч, вон какой парень, под стать как раз нашему-то Гордею Евстратычу».
— Бросают зеленые волны нашу маленькую лодку, как дети мяч, заглядывают
к нам через борта,
поднимаются над головами, ревут, трясут, мы падаем в глубокие ямы,
поднимаемся на белые хребты — а берег убегает от нас всё дальше и тоже пляшет, как наша барка. Тогда
отец говорит мне...
Мой
отец брал взятки и воображал, что это дают ему из уважения
к его душевным качествам; гимназисты, чтобы переходить из класса в класс, поступали на хлеба
к своим учителям, и эти брали с них большие деньги; жена воинского начальника во время набора брала с рекрутов и даже позволяла угощать себя и раз в церкви никак не могла
подняться с колен, так как была пьяна; во время набора брали и врачи, а городовой врач и ветеринар обложили налогом мясные лавки и трактиры; в уездном училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по третьему разряду; благочинные брали с подчиненных причтов и церковных старост; в городской, мещанской, во врачебной и во всех прочих управах каждому просителю кричали вослед: «Благодарить надо!» — и проситель возвращался, чтобы дать 30–40 копеек.
Арефа стоял и не мог произнести ни одного слова, точно все происходило во сне. Сначала его отковали от железного прута, а потом сняли наручни. Охоня догадалась и толкнула
отца, чтобы падал воеводе в ноги. Арефа рухнул всем телом и припал головой
к земле, так что его дьячковские косички
поднялись хвостиками вверх, что вызвало смех выскочивших на крыльцо судейских писчиков.
Ребенок, страдавший английскою болезнию, согнувшей ему дугой ноги, встал на четвереньки,
поднялся, кряхтя и покрякивая, на ноги и, переваливаясь как селезень, подошел
к отцу.
А весною, когда
отец и мать,
поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
К счастью, скоро в столовую вошла Кэт в сопровождении
отца. Увидев меня, она удивленно закусила нижнюю губку, и брови ее высоко
поднялись. Нас представили. По лицу Кэт я догадался, что о нашем случайном знакомстве в саду никому не должно быть известно — Милая девушка! Конечно, я исполнил твое безмолвное приказание.
— Николушка-а! — заныла тётка Татьяна. Николай отступил в сени, а
отец Афанасий тяжело
поднялся на ноги, топая, вышел
к нему, положил на плечо его тяжёлую руку и, поталкивая в тёмный угол сеней, сказал негромко, внушительно...
Мелания. Ты бы,
отец Павлин, позвал бы
к себе старика-то Иосифа, почитал бы стихиры-то его да и настроил бы, поучил, как лучше, умнее! Душевная-то муть снизу
поднимается, там, внизу, и успокаивать её, а болтовнёй этой здесь, празднословием — чего добьёмся? Сам видишь: в купечестве нет согласия. Вон как шумят в буфете-то…
«Что скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: „Надо связать его!..“ Не
поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не
поднялись бы, и Нур знал это. Махнул он рукой да и отошел в сторону. А Данило поднял нож, брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом подошел Данило
к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца. Тоже
отцом был Радде старый солдат Данило!
Волчье логово перед ним как на блюдечке. Где-то вдали, на колокольне, бьет шесть часов, и каждый удар колокола словно молотом бьет в сердце измученного зверюги. С последним ударом волк
поднялся с логова, потянулся и хвостом от удовольствия замахал. Вот он подошел
к аманату, сгреб его в лапы и запустил когти в живот, чтобы разодрать его на две половины: одну для себя, другую для волчихи. И волчата тут; обсели кругом отца-матери, щелкают зубами, учатся.
Я не любила Родам за ее чрезмерную привязанность
к моему врагу Юлико, с которым она, взапуски с Андро, нянчилась, как с коронованным принцем. Я передернула плечами (эту привычку я переняла от
отца) и стала медленно
подниматься в комнаты бабушки.
И вот страшная минута настала. Как-то вечером, простясь с
отцом и бабушкой, чтобы идти спать, я, вместо того чтобы отправиться в мою комнату, свернула в каштановую аллею и одним духом домчалась до обрыва. Спуститься сквозь колючий кустарник
к самому берегу Куры и, пробежав мост,
подняться по скользким ступеням, поросшим мхом,
к руинам крепости было делом нескольких минут. Сначала издали, потом все ближе и ближе, точно путеводной звездой, мелькал мне приветливо огонек в самом отдаленном углу крепости.
Нет-нет и
поднимется в нем совесть, и он готов покаяться
отцу Вениамину в своем притворстве. Тот действительно был страдалец, а он — обманщик. Его удерживало неприязненное чувство
к «долгополой породе» еще с детства, когда он босиком бегал по улицам и издали кидал всякие обидные прозвища дьячкам и пономарям двух церквей села Кладенца.
Его не было дома, когда я
поднялся к нему на его вышку. Меня приняла старушка, которую я сначала принял за прислугу. Сколько помню, это была его тетка. Не знаю, жива ли была в то время его мать.
Отец жил в Ницце, где занимался торговлей вином и оливковым маслом, и пережил сына. Он был жив еще
к тем годам, когда я стал проводить зимы на Французской Ривьере.
Слюнка утирает рукавом вспотевшее лицо и начинает горячо клясться и просить. Он крестится, протягивает
к образу руки, призывает в свидетели своих покойных
отца и мать, но Семен по-прежнему глядит смиренно на вязку баранок и вздыхает. В конце концов Игнашка Рябов, дотоле не двигавшийся, порывисто
поднимается и бухает перед кабатчиком земной поклон, но и это не действует!
Его точно тянуло в Кремль. Он
поднялся через Никольские ворота, заметил, что внутри их немного поправили штукатурку, взял вдоль арсенала, начал считать пушки и остановился перед медной доской за стеклом, где по-французски говорится, когда все эти пушки взяты у великой армии. Вдруг его кольнуло. Он даже покраснел. Неужели Москва так засосала и его? От дворца шло семейство, то самое, что завтракало в «Славянском базаре». Дети раскисли.
Отец кричал, весь красный, обращаясь
к жене...
Елизавета Петровна и во внешних делах шла по пути
отца. Возмущенная объявлением шведов, что они
поднялись для установления ей престола, она ревностно продолжала войну с ними. Вскоре шведская армия сдалась, и, по миру в Або,
к завоеваниям Петра I присоединилась еще часть Финляндии до реки Кюмеля.
Катя сказала свою фамилию, прибавила, что едет из института в Холодню
к отцу своему, тамошнему соляному приставу, поклонилась приветливо незнакомцу и быстро
поднялась на лестницу. Несколько минут простоял он на одном месте, изумленный красотой своей спутницы, простотой ее манер и речи, и смотрел ей долго вслед, хотя она уже исчезла.
— Ушиб немного висок… упал с лестницы… пройдет… Но
отец,
отец! ах, что с ним будет! Вот уж сутки не пьет, не ест, не спит, все бредит, жалуется, что ему не дают
подняться до неба… Давеча
к утру закрыл глаза; подошел я
к нему на цыпочках, пощупал голову — голова горит, губы засохли, грудь дышит тяжело… откроет мутные глаза, смотрит и не видит и говорит сам с собою непонятные речи. Теперь сидит на площади, на кирпичах, что готовят под Пречистую, махает руками и бьет себя в грудь.
— Да, солдаты
отца очень любили, и его смерть действительно, поразила их… Мне рассказывали любопытную подробность. У
отца как будто было какое-то тяжёлое предчувствие… Когда он вместе с полковником Ароновским подошёл
к подножию сопки, на которой ему суждено было найти смерть, он остановился как бы в раздумье, но затем махнул стеком — английским каучуковым хлыстом — и стал
подниматься…
Черноглазая девочка смело скрыпнула дверью, подошла энергическими шажками тупых ножек
к дивану и, рассмотрев положение
отца, спавшего
к ней спиною,
поднялась на цыпочках и поцеловала лежавшую под головой руку
отца.
Опять
поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась
к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что́ происходило перед нею, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.